Hermann Hesse...

Он подумал о том, что и он и всякий другой человек бежит куда-то, словно ручей, претерпевает все новые и новые превращения и наконец полностью растворяется, в то время, как созданный художником образ остается вечно неизменным. Быть может, думал он, корень всех искусств, а может быть даже, всякой духовности есть страх перед смертью. Мы боимся её, нас ужасает бренность всего сущего, с печалью смотрим мы вновь и вновь, как увядают цветы и опадают листья, и наше собственное сердце подсказывает нам, что и мы преходящи и скоро увянем. И художники, создающие образы или, мыслители, ищущие законы и формулирующие идеи, делают это для того, чтобы хоть что-нибудь вырвать из этого великого хоровода смерти, противопоставить ему хоть что-нибудь, что пережило бы их самих. Женщина, послужившая мастеру образцом для этой прекрасной Мадонны, быть может, давно уже увяла или мертва, а вскоре умрёт и он сам, и в доме его заживут другие, другие станут есть за его столом - но творение рук его останется; столетия спустя и даже более, будет тихо сиять оно в скромной монастырской церкви по-прежнему прекрасное, и та же улыбка будет играть на тех же неизменно цветущих и одновременно скорбных устах.

პაოლო იაშვილი...

პაოლო იაშვილს მომეწყინა ყვითელი დანტე,
ვაქებდი შექსპირს, მაგრამ ფარდა, შექსპირს უარი,
რა ვქნა, რომ ჩემთვის ბეთხოვენი მხოლოდ ყრუ არი
და რომ წარსულმა ვერ გადმომცა მე ანდამატი.

ვფიქრობ ლექსებით ჩქარი და ხან გველივით ზანტი,
მაგრამ ყოველთვის მიხარია ცეცხლის ანთება,
ჩემი ოცნების ნაპერწკლები ხალხს გადვუფანტე,
და უკვდავება ცივ ხელებით მე მელანდება.

პაოლო იაშვილი - ავტოპორტრეტი...

ამპარტავანი და ყოველთვის პირგაპარსული,
ბუნებით შავი, ხელოვნურად გათეთრებული,
ლამაზ რითმისთვის ერთი წუთით ჩაფიქრებული,
ვამაყობ იმით, რომ არა მაქვს ვრცელი წარსული.
პოეზიიდან შორს გავტყორცნე სიტყვა თარსული,
ყოველთვის მელის მშვენიერი ქალთა კრებული,
მხოლოდ უალდის ყელსახვევით გაკვირვებული,
მათრობს ხაშხაშის სურნელება ძველი სპარსული.
საქართველოში არ იწამეს ჩემი დენდობა,
მე მახალისებს მხოლოდ ჩემი Salto-Mortale,
მაგრამ ბოდლერის ცივი ლანდი თუკი მენდობა,
ხალხის წინაშე მე ვიქნები მუდამ მართალი.
შევხარი მზესა, ვეტრფი მთვარის ყვითელ ხავერდსა
და რუსთაველთან გადავდივარ მე ალავერდსა.

Нарцисс и Гольдмунд...

Он вскочил на ноги и подбежал к окну: карниз, кровля конюшни, козырёк усадебных ворот и поля за оградою - все покрыто было синеватю, мерцающею, снежною белизной. И его поразило противоречие между тревогою в его сердце и смиренною тишиною зимней природы. Как спокойно, как трогательно и целомудренно отдаются поля и рощи, холмы и равнины солнцу, ветру, дождю, засухе или снегу! С какою красивою и сладкою мукою несут эти клены и ясени своё зимнее бремя! Неужто это невозможно - сделаться таким же, как они, неужто у них нельзя ничему научиться? Задумчиво спустился он во двор, походил по снегу, потрогал его руками, отправился к саду, посмотрел поверх опущенной снегом ограды на согнувшиеся кусты роз.

Hermann Hesse...

Ах, все было непонятно и, собственно, печально, хотя и прекрасно. Ничего не известно. Вот живешь и бродишь по земле или скачешь по лесам, и что-то смотрит на тебя так требовательно и обещающе, пробуждая тоску ожидания: вечерняя звезда, голубой колокольчик, заросшее зеленым тростником озеро, взгляд человека или коровы, а иногда кажется, вот сейчас произойдет что-то невиданное, но давно чаемое, со всего упадет завеса; но время идет, и ничего не происходит, и загадка не решена, и тайные чары не развеяны, и вот, наконец, приходит старость, немощь ... или мудрость ... а все еще ничего не знаешь, но ждешь и прислушиваешься.

Samuel Taylor Coleridge...

Tolouise-Lautrec Henri de, Alone

Alone, alone, all, all, alone,
Alone on a wide wide sea!
And never a saint took pity on
My soul in agony.

To Vincent...

This world was never meant for one
as beautiful as you...

Михаил Лермонтов...

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.

Генрих Гейне...

На севере диком стоит одинока
На голой вершине сосна.
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как рызой она.

И сниться ей всё, что в пустыне далёкой,
В том краю, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт.

Александр Пушкин...

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Милые боли...

Vincent, Old man in sorrow (on the threshold of eternity)

Боли, милые сестрицы,
Не господь ли дал вам людям?
Но никто-то вас не любит.
Так давайте породнимся!

Я когда-то, вас чураясь,
В мир раздольный гордо вышел,
Был обманут и обижен,
Нищим в дом я возвращаюсь.

Боли, милые, простите,
Что без вас прожить стремился –
С вами я теперь сроднился,
Вы со мной теперь живите!

Кровь мою преображая,
По моим струитесь жилам –
Ведь в кругу сестричек милых
Глубже жизнь я ощущаю.

Борис Пастернак...

О как хочется иногда из бездарно-возвышенного, беспросветного человеческого словоговорения в кажущееся безмолвие природы, в каторжное беззвучие долгого, упорного труда, в бессловесность крепкого сна, истинной музыки и немеющего от полноты души тихого сердечного прикосновения!

Время в саду...

Мудрость древних, писанья священного мудрость,
                                                                                    иному сегодня
Кажется дряхлой, отжившей своё, и ногами иные
Часто пинают её, как эту вот кучу отбросов.
Но для тех, кто мечтаньям своим посвящает досуги,
Вдумчив и чуток, она дорога и священна, как всё, что
Через раздумье покой душе человека приносит,
Чтоб госпожою разумной была страстей и порывов.
Надо, однако, и ту обуздывать страсть, что стремится
Мир воспитать, исправить других, историю сделать
Из одних лишь идей. Ведь так, к сожалению, устроен
Мир, что этот порыв благородный, как все остальные
Наши порывы, приводит к насилью, воинам и крови.
Мудрость игрой мудрецов остаётся, алхимией. Правят
Более грубые миром и более мощные страсти.
Так смиримся ж и мы, противопоставим событьям
Даже в трудное время спокойствие духа, что благом
Высшим у древних было. Без мыслей о переустройстве
Мира попробуем делать добро. Зачтётся и это.

The Raven...

And my soul from out that shadow,
that lies floating on the floor,
shall be lifted - Nevermore!

Лев Толстой...

       Я просил его (богу) преступления мои, но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня. Я просил и вместе с тем чувствовал, что я не могу и не умею просить. Я благодарил, да, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединял всё, и мольбу, и благодарность. Чувство страха совершенно исчезло. Ни одного из чувств веры, надежды и любви я не мог отделить от общего чувства. Нет, вот оно чувство, которое испытал я вчера – это любовь к богу. Любовь высокую, соединяющую в себе всё хорошее, отрицающую всё дурное.
       Как страшно было мне смотреть на всю мелочную – порочную сторону жизни. Я не мог постигнуть, как она могла завлекать меня. Как от чистого сердца просил я бога принять меня в лоно своё. Я не чувствовал плоти, я был один дух. Но нет! Плотская мелочная сторона опять взяло своё, и не прошло и часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни, знал, откуда этот голос, знал, что он погубит моё блаженство, боролся и поддался ему.
       Я заснул мечтая о славе, о женщинах. Но я не виноват, я не мог.

Осип Мандельштам...

Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву, палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятеньи
Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.

გალაქტიონი...

იმ ვარდისფერ ატმებს მოვიგონებ კვლავ,
იმგვარადვე მდევ... იმგვარადვე მკლავ.

ო, როგორ მომწყურდი! მწუხარეა დღე,
იმგვარივე ცა, იმგვარივე ხე.

იგივ ქარი დაჰქრის, იღუნება ბზა,
იმგვარივე მზე, იმგვარივე ზღვა.

ძლიერ... ძლიერ... ძლიერ... ვეტყვი ზენა ქარს,
იმგვარივე ხმით, იმგვარივე ზარს.

Hermann Hesse...

То, что жизнь – дело нелёгкое, временами я смутно чувствовал и раньше. Теперь у меня появилась новая причина для раздумий. До сего дня не оставляет меня ощущение противоречия, которое кроется в этом открытии. Ведь моя жизнь была бедной и трудной, но вот другим людям, а иногда и мне самому, она кажется богатой и замечательной. Человеческая жизнь видится мне темной печальной ночью, которую нельзя было бы вынести, если бы то тут, то там не вспыхивали молнии, чей неожиданный свет так утешителен и чудесен, что эти секунды могут перечеркнуть и оправдать годы тьмы.

Тьма, - безутешный мрак – страшный круговорот повседневной жизни. Зачем человек утром встаёт, ест, пьёт, потом опять ложится? Ребёнок, дикарь, здоровый молодой человек, животное не страдают от этого круговорота безликих вещей и дел. Кто не страдает от дум, того радует подъём по утрам, еда и питьё, он находит в этом удовлетворение и другого не желает. Однако кто утратил ощущение естественности всего этого, тот жадно и зорко ищет в течении дней мгновенья истинной жизни, вспышки которой дают счастье и заглушают чувство времени вместе со всеми раздумьями о смысле и цели жизни вообще. Можно назвать их творческими, ибо кажется, будто они приносят чувство единения с Творцом, ибо в эти мгновенья всё, даже то, что обычно представляется случайным, ощущаешь как предначертанное. Это то же самое что мистики называют единение с Богом. Может быть, сверхъяркий свет этих мгновений погружает всё остальное во мрак, может быть, из-за свободной волшебной легкости и блаженного парения в эти мгновенья всю остальную жизнь ощущаешь такой тяжёлой, вязкой и приземляющей. Я этого не знаю, в размышлениях и философствовании я не далеко ушёл. Зато я знаю: если существуют блаженство и рай, то это не что иное, как безмятежная непрерывность таких мгновении, и если подобное блаженство можно обрести через страдание и очищение скорбью, то никакое страдание и никакая скорбь не будет столь нетерпимы, чтобы надо было от них бежать.

Иоганн Вольфганг Гёте...

Как, ты прошла? А я не поднял глаз;
Не видел я, когда ты возвратилась.
Потерянный, невозвратимый час!
Иль я ослеп? Как это приключилось?

Но я могу утешиться пока,
И ты меня охотно оправдаешь:
Ты – предо мной, когда ты далека;
Когда вблизи – от взора ускользаешь.

Умиротворение...

Ведет к страданью страсть. Любви утрата
Тоскующей душе невозместима.
Где все, чем жил ты, чем дышал когда-то,
Что было так прекрасно, так любимо?
Подавлен дух, бесплодны начинания,
Для чувств померкла прелесть мирозданья.

Но музыка внезапно над тобою
На крыльях серафимов воспарила,
Тебя непобедимой красотою
Стихия звуков мощных покорила.
Ты слёзы льёшь? Плачь, плачь в блаженной муке,
Ведь слёзы те божественны, как звуки!

И чует сердце, вновь исполняясь жаром,
Что можешь петь и новой жизнью биться,
Чтобы, на дар ответив щедрым даром,
Чистейшей благодарностью излиться.
И ты воскрес – о, вечно будь во власти
Двойного счастья – музыки и страсти.

Hermann Hesse...

Нет такого больного, который одним-единственным шагом, пусть даже шагнув через смерть, не мог бы обрести исцеления и вернуться к жизни. Нет такого грешника, который одним-единственным шагом, возможно даже через казнь, не мог бы очиститься и обрести божественность. И нет такого хмурого, сбившегося с пути и, казалось бы, пропащего человека, которого внезапное озарение не могло бы в один миг обновить и превратить в счастливое дитя.

Samuel Taylor Coleridge...

Do you ask what the birds say?
The dove, the sparrow, the linnet and thrush say
“I love and I love”.
In winter they are silent, the wind is so strong,
What is says I don’t know, but it sings a loud song.
But the spring leaves and blossoms
And sunny warm weather
And singing and loving
All come back together.
But the lark is so brimful of gladness and love,
The green fields below him, the blue sky above,
That he sings and he sings and forever sings he:
“I Love my Love and my Love loves me!”

Признание...

Радужный обман, как прежде,
Предаюсь тебе охотно:
У других есть цель, надежды,
Мне живется беззаботно!

Все, что здесь ни волновало,
Мне лишь символом явилось
Той вселенной, чье начало
Мне во всем живом открылась.

Оттого и жить мне сладко,
Что ясны мне знаки эти.
А в душе моей разгадка
Вечности, всего на свете.

Hermann Hesse...

В вино и дружбу я сбежал когда-то,
Пугаясь взгляда глаз твоих печальных,
Под лютни звон среди торжеств венчальных
Я позабыл тебя, казалось, безвозвратно.

Но молчаливо шла ты вслед за мной,
И в кутежах меня не оставляла,
В любовный пыл печали прибавляла
И даже смех окрашивала мой.

И вот теперь, когда остыл мой пыл,
Я голову опять к тебе склоняю
И, дерзости оставив, понимаю:
Мой грешный путь к тебе дорогой был.

Hermann Hesse...

Что за грусть владеет мной
В миг, когда мой хмель уходит
И прохладный час ночной
В городе пустынном бродит?

И усталый, и хмельной,
Часто слушал я спросонок
Робкий ветер городской,
Замечтавшись, как ребёнок.

Чей таинственный вопрос,
Чьё таинственное пенье,
Чью любовь мне ветер нёс
В это тихое мгновенье?

Чувство кроткой доброты
И во мне вдруг пробудилось.
Юность, юность, это ты
Издалека возвратилась?

Edgar Allan Poe...

I saw thee on thy bridal day –
     When a burning blush came o’er thee,
Though happiness around thee lay,
     The world a’l love before thee:

And in thine eyes a kindling light
     (Whatever it might be)
Was all on Earth my aching sight
     Of Loveliness could see.

That blush, perhaps, was maiden shame –
     As such it well may pass –
Though its glow hath raised a fiercer flame
     In the breast of him, alas!

Who saw thee on that bridal day,
     When deep blush would come o’er thee,
Though happiness around thee lay,
     The world all love before thee.

Herman Hesse...

Если воспринимать евангельские речения не как заповеди, а как выражения необычайно глубокого знания тайн человеческой души, то мудрейшее из всего когда-либо сказанного, суть всей жизненной мудрости и учения о счастье, заключена в словах: «Люби ближнего твоего, как самого себя!», встречающихся уже и в Старом завете. Можно любить ближнего меньше самого себя — тогда ты эгоист, стяжатель, капиталист, буржуа, и хотя можно стяжать себе деньги и власть, но нельзя этого делать с радостным сердцем, и тончайшие и самые лакомые радости души будут тебе заказаны. Или же можно любить ближнего больше самого себя — тогда ты бедолага, проникнутый чувством собственной неполноценности, стремлением любить все и вся и, однако же, полный терзаний и злобы на себя самого и живешь в аду, где сам же себя день за днем и поджариваешь. И как прекрасно, напротив, равновесие в любви, способность любить, не оставаясь в долгу ни тут, ни там, — такая любовь к себе, которая ни у кого не украдена, такая любовь к другому, которая, однако же, не ущемляет и не насилует собственное «я»! Тайна истинного счастья, истинного блаженства заключена в этом речении. А если хочешь, можно повернуть его и на индусский лад и толковать так: люби ближнего, ибо это ты сам! — христианский перевод изречения «tat twam asi» (это ты). Ах, истинная мудрость так проста, была уже так давно, так точно и недвусмысленно высказана и сформулирована! Почему же она нам доступна только временами, только в хорошие дни, а не всегда?

Herman Hesse...

Cамая глубокая моя вера, самое священное для меня убеждение заключается в единстве, в божественном единстве вселенной, все страдания, все зло происходит лишь из-за того, что мы, каждый в отдельности, перестали воспринимать себя как неразрывные части целого, что наше «я» преувеличивает свое значение. Много в своей жизни я страдал, много сотворил дурного, много натерпелся по собственной вине тяжелого и горького, но всегда и неизменно мне удавалось спастись, забыть свое «я» и поступиться им, почувствовать единство, признать иллюзией разлад между внутренним и внешним, между «я» и миром и с закрытыми глазами смиренно раствориться в единстве. Легко мне это никогда не давалось, меньше всего я гожусь в святые, и все же всегда и неизменно повторялось со мной чудо, которому христианские теологи дали прекрасное имя «благодати» — божественное состояние умиротворенности, непротивления, добровольного приятия, являющегося не чем иным, как христианским самоотрешением или индусским осознанием единства. ... Конечно, имелись и такие, я и тут не был одинок, существовало множество людей, вся жизнь которых была постоянной борьбой, воинственным самоутверждением своего «я» в противовес окружающему миру и которым мысль об единстве, любви и гармонии неведома и чужда, показалась бы глупостью и слабостью, да что там, вся практическая общепризнанная религия современного человека состоит именно в возвеличении своего «я» и его борьбы. Но хорошо себя чувствовать при таком выпячивании своего «я» и борьбе за него способны разве что натуры примитивные, сильные, нетронутые первобытные существа, тогда как знающим, через страданье прозревшим, через страданье одухотворившимся не дано найти в этой борьбе счастья, для них счастье мыслимо лишь в забвении себя, в ощущении единства. Эх, хорошо простакам, которые могут любить себя и ненавидеть своих врагов, хорошо патриотам, которым нет нужды сомневаться в себе, потому что сами они-де ни на столечко не виноваты в бедствиях и нищете своей страны, а, конечно же, только французы, или русские, или евреи, все равно кто, но всегда кто-то другой, всегда «враг»! Может, люди эти, девять десятых живущих на земле, в самом деле счастливы в своей варварской первобытной религии, может, им на зависть легко и весело живется в их панцире глупости или на редкость изобретательного умоненавистничества — хоть и это весьма сомнительно, ибо где взять общее мерило для счастья тех людей и моего собственного, для их и моего страданий?

Виктор Гюго...

О, если я к устам поднёс твой полный кубок,
И побледневшим лбом приник к твоим рукам,
И часто из твоих полураскрытых губок
Твоё дыхание пил, душистый фимиам;

И было мне дано делить с тобою грёзы,
Все таенные мечты и помыслы делить,
И твой услышать смех, твои увидеть слёзы,
Со взором взор сливать, уста с устами слить:

И если надо мной звезда твоя сияла
Так ласково и всё же так грустна далека!
И роза белая нечаянно упада
На мой тернистый путь из твоего венка –

То я могу сказать: “О годы, мчитесь мимо!
Ваш бег не страшен мне! Я не состарюсь, нет!
Увянуть все цветы должны неотвратимо,
Но в сердце у меня не вянет вешний цвет.

Всё так же он душист и свеж… Ни на мгновенье
Не иссякает ключ, что жизнь ему дарит.
Душа полна любви, не знающей забвенья,
И вам не погасить огонь, что в ней горит!”

Ирис...

Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ есть открытые врата, через которые душа, если она к этому готова, может проникнуть в недра мира, где ты и я, день и ночь становятся едины. Всякому человеку попадаются то там, то тут на жизненном пути открытые врата, каждому когда-нибудь приходит мысль, что все видимое есть символ и что за символом обитают дух и вечная жизнь. Но немногие входят в эти врата и отказываются от красивой видимости ради прозреваемой действительности недр.

Афанасий Фет...

С гнезд замахали крикливые цапли,
С листьев скатились последние капли,
Солнце, с прозрачных сияя небес,
В тихих струях опрокинуло лес.

С сердца куда-то слетела забота,
Вижу, опять улыбается кто-то; -
Или весна выручает свое,
Или и солнышко всходит мое.

Афанасий Фет...

Жду я, - тревогой объят,
Жду тут - на самом пути:
Этой тропой через сад
Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,
Свалится плавно листок...
Слух, раскрываясь, растет,
Как полуночный цветок.

Словно струну оборвал
Жук, налетевши на ель;
Хрипло подругу позвал
Тут же у ног коростель.

Тихо под сенью лесной
Спят молодые кусты...
Ах! как пахнуло весной!..
Это наверное ты.

Бабочка...

Ты прав. - Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем -
Лишь два крыла.
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась,
И вот - дышу.
На долго ли без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И улечу.

Herman Hesse...

Стать Богом - это значит так расширить свою душу, чтобы она снова могла объять вселенную.

Степной Волк...

Прекрасная вещь - довольство, безболезненность, эти сносные, смирные дни, когда ни боль, ни радость не осмеливаются вскрикнуть, когда они говорят шепотом и ходят на цыпочках. Но со мной, к сожалению, дело обстоит так, что именно этого довольства я не выношу, оно быстро осточертевает мне, и я в отчаянии устремляюсь в другие температурные пояса, по возможности путем радостей, а на худой конец и с помощью болей. Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой и пресной сносностью так называемых хороших дней, как ребяческая душа моя наполняется безнадежной тоской, и я швыряю заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин, например, собор или себя самого, совершить какую-нибудь лихую глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов, снабдить каких-нибудь взбунтовавшихся школьников вожделенными билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею нескольким представителям мещанского образа жизни. Ведь именно это я ненавидел и проклинал непримиримей, чем прочее, - это довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот благоухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего посредственного, нормального, среднего.

Петер Каменцинд...

Мы пережили ужасные мгновения и мы всё ещё страдаем...

Петер Каменцинд...

Нет в мире большего благородства и большего счастья, чем бессловесная, неизменная и лишённая чувственной страсти любовь... Некоторые наделены им от природы и бессознательно опираются на него в течение всей своей жизни, это любимцы Бога, праведники, дети среди людей. Другие же научились ему благодоря тяжким страданиям - разве не встречали вы среди калек и нищих людей с умудрёнными жизнью, смиренными, блестящими глазами?

Лев Толстой...

Илья-пророк, убегая от людей, укрылся в пещере, и ему было откровение, что Бог явится ему у входа пещеры. Сделалась буря - ломались деревья. Илья подумал, что это Бог, и посмотрел, но Бога не было. Потом началась гроза; гром и молния были страшные. Илья вышел посмотреть - нет ли Бога, но Бога не было. Потом сделалось землетрясение: огонь шел из земли, трескались скалы, валились горы. Илья посмотрел, но Бога не было. Потом стало тихо, и легкий ветерок пахнул с освеженных полей. Илья посмотрел - и Бог был тут.

Anna Akhmatova...

Простишь ли мне эти ноябрьские дни?
В каналах приневских дрожат огни.
Трагической осени скудны убранства.

Hermann Hesse...

"Мещанство", всегда наличное людское состояние, есть не что иное, как попытка найти равновесие, как стремление к уравновешенной середине между бесчисленными крайностями и полюсами человеческого поведения. Если взять для примера какие-нибудь из этих полюсов, скажем, противоположность между святым и развратником, то наше уподобление сразу станет понятно. У человека есть возможность целиком отдаться духовной жизни, приблизиться к божественному началу, к идеалу святого. Есть у него, наоборот, и возможность целиком отдаться своим инстинктам, своим чувственным желаньям и, направить все свои усилия на получение мгновенной радости. Один путь ведет к святому, к мученику духа к самоотречению во имя Бога. Другой путь ведет к развратнику, к мученику инстинктов, к самоотречению во имя тлена. Так вот, мещанин пытается жить между обоими путями, в умеренной середине. Он никогда не отречется от себя, не отдастся ни опьяненью, ни аскетизму, никогда не станет мучеником, никогда не согласится со своей гибелью, - напротив, его идеал - не самоотречение, а самосохранение, он не стремится ни к святости, ни к ее противоположности, безоговорочность, абсолютность ему нестерпимы, он хочет служить Богу, но хочет служить и опьяненью, он хочет быть добродетельным, но хочет и пожить на земле в свое удовольствие. Короче говоря, он пытается осесть посредине между крайностями, в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз, и это ему удается, хотя и ценой той полноты жизни и чувств, которую дает стремление к безоговорочности, абсолютности, крайности. Жить полной жизнью можно лишь ценой своего "я". А мещанин ничего не ставит выше своего "я" (очень, правда, недоразвитого). Ценой полноты, стало быть, он добивается сохранности и безопасности, получает вместо одержимости Богом спокойную совесть, вместо наслаждения - удовольствие, вместо свободы - удобство, вместо смертельного зноя - приятную температуру. Поэтому мещанин по сути своей - существо со слабым импульсом к жизни, трусливое, боящееся хоть сколько-нибудь поступиться своим "я", легко управляемое. Потому-то он и поставил на место власти - большинство, на место силы - закон, на место ответственности - процедуру голосования.

Только для сумасшедших...

Я долго не выдерживаю ни в театре, ни в кино, не способен читать газеты, редко читаю современные книги, я не понимаю, какой радости ищут люди на переполненных железных дорогах, в переполненных отелях, в кафе, оглашаемых душной, назойливой музыкой, в барах и варьете элегантных роскошных городов, на всемирных выставках, на праздничных гуляньях, на лекциях для любознательных, на стадионах - всех этих радостей, которые могли бы ведь быть мне доступны и за которые тысячи других бьются, я не понимаю, не разделяю. А то, что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня - блаженство, событие, экстаз, воспарение, - это мир признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти американизированные, довольные столь малым люди, значит, не прав я, значит, я - сумасшедший...

Новалис...

Однажды, когда я горькие слезы лил, когда, истощенная болью, иссякла моя надежда и на сухом холме, скрывавшем в тесной своей темнице образ моей жизни, я стоял - одинокий, как никто еще не был одинок, неизъяснимой боязнью гонимый, измученный, весь в своем скорбном помысле, - когда искал я подмоги, осматриваясь понапрасну, не в силах шагнуть ни вперед, ни назад, когда в беспредельном отчаянье тщетно держался за жизнь, ускользавшую, гаснущую: тогда ниспослала мне даль голубая с высот моего былого блаженства пролившийся сумрак - и сразу расторглись узы рожденья, оковы света. Сгинуло земное великолепье вместе с моею печалью, слилось мое горе с непостижимою новой вселенной - ты, вдохновенье ночное, небесною дремой меня осенило; тихо земля возносилась, над нею парил мой новорожденный, не связанный более дух. Облаком праха клубился холм - сквозь облако виделся мне просветленный лик любимой. В очах у нее опочила вечность, - руки мои дотянулись до рук ее, с нею меня сочетали, сияя, нерасторжимые узы слез. Тысячелетия канули вдаль, миновав, словно грозы. У ней в объятьях упился я новою жизнью в слезах. - Это пригрезилось мне однажды и навеки, и с тех пор я храню неизменную вечную веру в небо Ночи, где светит возлюбленная.

Zaratustra...

       Скажите же мне: как достигло золото высшей ценности? Тем, что оно необыкновенно и бесполезно, блестяще и кротко в своем блеске; оно всегда дарит себя.
       Только как символ высшей добродетели достигло золото высшей ценности. Как золото, светится взор у дарящего. Блеск золота заключает мир между луною и солнцем.
       Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель, блестяща и кротка она в своем блеске: дарящая добродетель есть высшая добродетель.
       Поистине, я угадываю вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Что у вас общего с кошками и волками?
       Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием; потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе.
       Ненасытно стремится ваша душа к сокровищам и всему драгоценному, ибо ненасытна ваша добродетель в желании дарить.
       Вы принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас, чтобы обратно изливались они из вашего родника, как дары вашей любви.
       Поистине, в грабителя всех ценностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровым и священным называю я это себялюбие.

       Есть другое себялюбие, чересчур бедное и голодающее, которое всегда хочет красть, -- себялюбие больных, больное себялюбие.
       Воровским глазом смотрит оно на все блестящее; алчностью голода измеряет оно того, кто может богато есть; и всегда ползает оно вокруг стола дарящих.
       Болезнь и невидимое вырождение говорят в этой алчности; о чахлом теле говорит воровская алчность этого эгоизма.
       Скажите мне, братья мои: что считается у нас худым и наихудшим? Не есть ли это вырождение? -- И мы угадываем всегда вырождение там, где нет дарящей души.

Zaratustra...

И кто среди людей не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из всех стаканов; и кто среди людей хочет остаться чистым, должен уметь мыться и грязной водой.

Сергей Есенин...

Поет зима - аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые облака.

А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.

Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А вьюга с ревом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится все сильней.

И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мерзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.

Осип Мандельштам...

Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое --
От неизбежного.

От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.

Осип Мандельштам...

Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред --
Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед --
Чую размах крыла.
Так -- но куда уйдет
Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там -- я любить не мог,
Здесь -- я любить боюсь...

Клингзор...

Было бы только главное - любовь, горение, одержимость, и тогда всё равно - монах ли ты на горе Афон или прожигатель жизни в Париже.

Hermann Hesse...

Он вдруг понял, что такое страх, понял, что преодолеть его может только тот, кто его познал. Ты страшился тысячи вещей, страшился боли, судей, собственного сердца, страшился сна, пробуждения, одиночества, холода, безумия, смерти — особенно смерти. Но все это были лишь маски, лишь видимости. На самом деле страшило тебя только одно — решиться упасть, сделать шаг в неизвестное, маленький шаг через все существующие предосторожности. И кто хоть раз, хоть один-единственный раз отдавался, оказывал великое доверие, полагался на судьбу, тот обретал свободу.

Ничего на свете не надо бояться, ничего не страшно — только в безумии мучим мы себя всеми этими ужасами, только в собственной нашей запуганной душе возникают добро и зло, ценность и ничтожность, вожделение и болезнь.

Клеин и Вагнер...

Ах, как мало, как до отчаяния мало знаешь о людях! Выучишь в школе сотню-другую дат каких-то дурацких битв, сотню-другую имен каких-то дурацких старых королей, ежедневно читаешь статьи о налогах или о Балканах, а о человеке не знаешь ничего! Если не звонит звонок, если дымит печь, если застопорится какое-нибудь колесо в машине, сразу знаешь, где искать, и вовсю ищешь, и находишь поломку, и знаешь, как исправить ее. А та штука в нас, та тайная пружинка, которая одна только и дает смысл жизни, та штука в нас, которая одна только и живет, одна только и способна ощущать радость и боль, желать счастья, испытывать счастье, — она неизвестна, о ней ничего не знаешь, совсем ничего, и если она занеможет, то уж ее не поправишь. Разве это не дикость?