Я ищу, я мысленно спрашиваю и прислушиваюсь к ответу извне, где находится место, в котором можно было бы, укрывшись от мира и без помех, поговорить один на один со своей жизнью, своей судьбой...
Пусть человеческая жизнь наполнена войнами и страданиями, подлостью и мерзостью, но ведь имеется еще и что-то иное: совесть, способность человека держать ответ перед богом. Конечно, и совесть ведет через страдание и страх смерти к отчаянию и вине, но она выводит нас из невыносимой бессмысленности одиночества, приближает к пониманию смысла, сущности, вечности. Эта совесть не имеет ничего общего с моралью, с законом, она может быть с ними в самом страшном, смертельном разладе, и все же она бесконечно сильна, она сильнее косности, сильнее корыстолюбия, сильнее тщеславия. Она все время, даже в глубочайшем несчастье и крайнем смятении, держит открытой узенькую тропку, которая ведет не назад, к обреченному на гибель миру, а через него к богу. Труден путь, ведущий человека к его совести, почти все преступают ее законы, противятся ее власти, тяжко обременяют себя и гибнут от ее угрызений, но для каждого в любой миг открыт тайный путь, который наполняет жизнь смыслом и облегчает смерть. Одни до тех пор неистово грешат против совести, пока не пройдут через все круги ада и не осквернят себя до предела, чтобы в конце со вздохом облегчения осознать заблуждение и пережить минуту душевного преображения. Другие живут со своей совестью в полном согласии. Их мало, этих святых счастливцев, и, какая бы с ними ни приключилась беда, она затрагивает их только извне и никогда не поражает в сердце, они всегда сохраняют чистоту, и улыбка не сходит с их лица.
Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь, как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы переполнены чувством безысходного отчаяния. И только когда мы в смиренном уединении смотрим на жизнь из нашей юдоли, когда мы не в состоянии ни понять, ни принять ее дикой, величавой жестокости, нам становится доступна музыка этого страшного и прекрасного писателя. Тогда мы больше не зрители, не сибариты и не критики, а бедные братья среди всех этих бедолаг, населяющих его книги, тогда мы страдаем вместе с ними, затаив дыхание, зачарованно смотрим их глазами в водоворот жизни, на вечно работающую мельницу смерти. И только тогда мы воспринимаем музыку Достоевского, его утешение, его любовь, только тогда нам открывается чудесный смысл его страшного, часто дьявольски сложного поэтического мира.
Беги, мой друг, в своё уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой от мух. *** Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но сердце их ничего не знает о ней. *** И таким образом, почти все верят, что участвуют в добродетели; и все хотят по меньшей мере быть знатоками в “добре” и “зле”. *** Ибо люди не равны – так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть! *** И какова бы ни была моя судьба, то, что придётся мне пережить, - всегда будет в ней странствование и восхождение на горы: в конце концов мы переживаем только самих себя. *** “Так это была жизнь?” – скажу я смерти – “Ну что ж! Ещё раз!”
Ничего не видят они, эти люди, ничего не замечают и не ведают, и ничей голос им не внятен! Подыхает ли на их глазах Божья тварь, сумел ли некий мастер с жуткою достоверностью воплотить в лике святого все надежды, всё благородство, всю скорбь, весь темный, удушливый страх человеческого бытия - они ничего не видят, ничто не трогает их души! Они веселятся или хлопочут, они важничают, они спешат, они кричат, смеются, харкают, шумят и шумят и бранятся из-за одного гроша, и всем хорошо, все чувствуют себя прекрасно и чрезвычайно довольны собою и всем на свете. Все они свиньи! Ах, что там свиньи - гораздо хуже и беспутнее свиней!
Her own thought of what life could be like, was all she would ever have of the world she had wanted. Only the thought of it - and a few rare moments, like a few lights reflected from it on her way - to know, to hold, to follow to the end...